І
Є вітер осені, холодний і стримкий,
коли на заході перегорає сонце,
він шаленіє — вітер! —
й ти питаєш: що це?
— То хуга йде, і ти згубив спокій.
Ти будеш весь в передчутті страждань,
вуста змовчать, а серце захолоне,
і тільки очі — нишком та потай —
молити будуть — і пошлють прокльони…
То хуга йде, навальна й льодова,
і не питай: чом гніваєшся, доле?
Й не нарікай на серце захололе —
то хуга йде, і — ти згубив слова.
То ж не дивись у мертву височінь,
то ж не зори в скривавлену безодню —
конаючий, іще живий сьогодні,
іще тріпочачий —
спочинь.
II
Ти, люта ненависть, володарка моя.
Я тут чужий, тут ворог — кожен стрічний.
Лиш назову своє ім’я
І буду проклятий аж тричі.
Але змовчу, кривавлячи уста
і зуби зціплю — хай конає слово.
Вогнем дихнула б річ —
і не минула б злого,
та — знаю — час ректи бо не настав.
Він прийде ще на вістрях злих мечів,
і ви почуєте ще знову і знову
поетову пророчу мову,
де слово кожне корчить біль і гнів.
1940
Ви чули —
Весняна злива прийшла,
шпурляючи град і грім?
Поетам снились солодкі сни
та безліч блискавих рим,
Їм бачилось: рима на риму йшла,
оди строчились вшквар —
у видавництві чемний касир
сплачував гонорар.
Але не стрінути Музи їм,
не бачити Музи їм —
вона співуча і навісна
і дасться лише навісним.
Я цілував її губи п’янкі
та на руках ніс.
Осінь ішла, хуга ішла —
зорі падали вниз.
Я говорив їй — будь-що-будь,
з тобою життя пройду:
бачу біду, чую біду,
передчуваю біду!
Але залізо в жилах моїх,
пломінь в очах моїх,
А на вустах — тонких і злих —
непереборний сміх.
О, не забути мені, не забуть
синіх осінніх днів.
Стали жорстокими очі мої,
в серці моєму гнів.
Застерігає Коханка мене:
«Плач, скаженій, а пиши!».
«Де ти?» — питаюсь я у душі —
і не знаходжу душі.
Але відрізує Гнів: «я тут!»
Ненависть каже: «є!».
— Бери тріпочаче горе це —
воно по праву твоє!
Ні, не шукатиму вороття,
ні не здійму каяття —
болями, радощами, слізьми,
приймаю тебе, Життя!
Болями, радощами, слізьми —
останнім хотінням клянусь
Я ще, людоньки, посміюсь,
люто ще посміюсь!
Полуистлевшие расскажут фото
О наших лицах, смуглых и суровых.
Пластинки, уцелевшие от бомб,
Заговорят глухими голосами,
Отличными от наших голосов,
И рыжие газетные столбцы
Откроют наспех деланные сводки.
В глубокодумье мемуаров сыщут
Крупицы наших мыслей и страданий.
Из строк возьмут тяжелые слова,
Рожденные в затишии боев,
И, верно, будут удивляться, как
Могли мы думать о траве и небе.
Но никогда сердцами не поймут
Ни нашей скорби по убитым, ни
Молчания умерших городов,
Еще дымящихся… Ни неуемной,
Как голод, ненависти… И ни той
Бесовской гордости, что нам одним
Дано и выстрадать и победить.
1940
На привалах молчим. И отогреваем шинели
на холодных кострах. И выпрашиваем: “Починай”.
Хрипловатый басок выводит: “Ой, хмелю мiй, хмелю”, —
а другой, перебивши: “Ой, їхав козак за Дунай”.
Нас учили не верить ни в черта и ни в романтику.
Кровью платят за кровь. И кровью смывается кровь.
И уже позабыты теплые руки матери.
Только изредка вспомнятся теплые руки матери,
первозданная тишь да скрипение флюгеров.
Это в песне поется: “Краще було б не любити”.
Мы ж забыли, когда целовали в последний раз.
Топчем мерзлую землю и к топям идем необжитым.
Чем нас встретит весна и ветрами какими обдаст?
Будут взрывы дождей, будут ливни, и по-над озерами,
по-над холодом рек финское солнце взойдет.
Мы исходим Суоми по топям и по косогорам,
от реки до реки, по равнинам, и вплавь, и вброд.
И тогда мы вернемся. Мы еще повернем издалека.
Мы еще позабудем сполохи батарей.
Їхав хлопець за Буг. Переїхав та Паленiокi.
Ох i дальняя путь! А заїхав, козаче, за Рейн.
1940
Вселенные рождаются и канут
в небытие… Но ты вечна,
привычка умниц подымать стаканы
и не скулить в глухие времена.
Пускай к двенадцати друзья сойдутся…
Как прадеды, мы пиршество начнем
без председателя и резолюций,
но с виночерпием и неплохим вином.
Мы пьем, друзья!
Не с тем ли, не затем ли,
что в нашем сердце, вашем и моем,
есть мужество, чтоб постоять
за землю,
где мы родились и где мы умрем…
31 декабря 1940 года
Я говорю, быть может, скоро
мы все погибнем, тамада,
и пепелищем станет город,
где мы родились, тамада,
опустится старинный ворон
на Золотые ворота…
И говорю: когда беда
близка, с любимыми не спорят,
к любимым рвутся, тамада,
как рвется из консерваторий
рев струн и меди, тамада.
Приветствую тебя, страда!
Плоты стучат и воздух горек,
но что из этого? Который
мы тост подымем, тамада?
За что мы выпьем, тамада?
За солнцем взятые просторы
взахлеб грохочущей весны,
за медленный закат над морем,
за сладкие, как в детстве, сны,
за зеленя, за ливень спорый,
летящий наискось в весну,
за тихие степные зори,
за то, что горе — не беда,
за то, что мы еще поспорим,
я говорю: еще поспорим,
кому подохнуть, тамада…
Май 1941 года