Имя поэта Якова Гальперина, выступавшего в прессе под псевдонимами Яков Галич и Николай Первач, читающей публике может быть известно в связи с недавним (еще довоенным) литературным скандалом. Ныне покойный литературовед Леонид Кацис в октябре 2021 года выступил с резкой критикой составленного литературоведом Павлом Поляном (Нерлером) двухтомника о Бабьем Яре «Овраг смерти — овраг памяти», обвинив последнего в открытой пропаганде и оправдании коллаборационизма. Подробности перепалки можно найти в материалах на gorky.media, а мы лишь отметим, что поводом для несдержанных обвинений стало как раз эссе о судьбе Якова Гальперина — отвратительного ренегата для одних или патриота Украины для других.
Яков Гальперин родился в апреле 1921 года в Киеве. В 1939 году на Всеукраинском литературном конкурсе к 125-летию со дня рождения Шевченко молодого поэта наградили стипендией Народного комиссариата образования. В 1940-м он поступил на филологический факультет Киевского университета. Публиковаться начал в 1938-м на украинском и русском языках под псевдонимом Яков Галич.
«Невысокого роста, круглолицый, с вьющимися темно-русыми волосами и умной, едва язвительной улыбкой. Имел привычку плотно сжимать губы — очевидно, чтобы придать лицу выражение жесткости. Несмотря на сильную хромоту, ходил быстро, легко».
Когда началась война, из-за тяжелой хромоты (последствия перенесенного в детстве полиомиелита) его не мобилизовали. Все лето 1941-го он провел на окопных работах, а в сентябре, когда падение Киева было неизбежно, твердо решил остаться в городе: «Я должен увидеть, как немцы войдут в мой Киев».
При регистрации населения немцами в ноябре 1941-го Яков заявил, что паспорт потерял. Некоторое время скрывался в семье Светозара Драгоманова. При участии Изидоры Косач-Борисовой, сестры Леси Украинки, которая имела тесные контакты с сотрудниками городской управы, Драгоманов помог Гальперину выправить документы на имя Якова Галича и легализоваться.
Стал членом Союза украинских писателей, организованного Еленой Телигой. Под псевдонимом Николай Первач сотрудничал в оуновских газетах «Украинское слово», «Литавры» — публиковал стихотворения и критические статьи.
(ОУН — Организация украинских националистов, ставившая своей целью создание самостоятельного единого украинского государства)
Уже после запрета этих изданий и первых волн арестов оуновцев, Телига в одном из последних своих писем пишет: «Я[ков] засыпает меня теперь очень добрыми стихами с посвящениями и без посвящений мне, но стихами насквозь “нашими”».
В мае 1943-го жена, отношения с которой у Гальперина к тому моменту были очень сложными, вызвала его запиской на разговор. Он покинул квартиру друга, в которой скрывался, и больше не вернулся. Сразу после встречи с женой поэта арестовали гестаповцы. Участвовала ли она в этой истории осознанно, мемуаристы однозначного ответа не дают. Но вместе с гестаповцами поэта поджидал, встреченный незадолго до того злополучного дня, довоенных времен сосед-знакомый Левитин (да, еврей по отцу), сотрудничавший с немцами и, вероятно, организовавший арест.
Яков Гальперин не дожил нескольких месяцев до освобождения Киева. Его рукописи пропали. Стихи Гальперина появились в печати лишь полвека спустя. Многие благодаря тому, что их запомнили наизусть друзья поэта — Наум Коржавин, Марк Бердичевский и Борис Каштелянчук.
І
Есть ветер осени — холодный, резкий,
перегорает солнце на закате,
он беснуется — ветер! —
и ты вопрошаешь: как там?
— Идет метель, ты потерял покой.
ты весь в предчувствии мучений,
уста замкнутся, сердце занемеет
и лишь глаза — украдкой, невзначай
начнут молить — и проклинать посмеют…
Метель идет, летит за шквалом шквал,
не спрашивай судьбу, на что озлоблена?
И сердце не кори, что так озноблено —
метель, метель — слова ты растерял.
Не вглядывайся в вымершую высь,
ни в эту окровавленную замесь —
идущий в смерть, еще живой покамест,
еще трепещущий —
остановись.
ІІ
Ты, ненависть, во сне и наяву
всегда со мной. Враги повсюду — ишь ты.
Свое лишь имя назову,
и тут же буду проклят трижды.
Но я смолчу, кровавя рта оскал
и зубы стисну — пусть подохнет слово.
Огнем дохнула б речь —
и не чуралась злого,
но должный час — я знаю — не настал.
Настанет он — мечами зазвенев,
и вам придется вновь услышать это —
речь грозную пророка и поэта,
где слово каждое корежат боль и гнев.
1940
Вы слышали —
ливень весенний прошел,
нас молниями озарив?
Поэтам снились сладкие сны
с уймой блестящих рифм,
им виделось: рифма к рифме шла,
одописцев бросало в жар —
в издательстве вежливый кассир
им выплачивал гонорар.
Но с Музой не встретиться им,
ее не увидеть им —
певучая и шальная
отдается только шальным.
Я пьяные губы ее целовал,
ее на руках носил.
Осень шла, метель шла —
падали звезды без сил.
Будь-что-будет — я говорил —
с тобой всю жизнь пройду:
вижу беду, чую беду
и предвещаю беду!
Течет железо в жилах моих,
глаза — пламенней всех,
а на губах — тонких и злых —
неодолимый смех.
О, не забыть мне, нет, не забыть
осеннего ветра напев.
Жестокими стали мои глаза,
В сердце моем гнев.
Моя Любовь убеждает меня:
«Беснуйся, плачь, но пиши!».
«Где ты?» — спрашиваю у души —
и не нахожу души.
Но Гнев сказал, как отрезал: «я здесь!».
Ненависть молвит: «да!».
— Бери это горе — трепет и дрожь —
оно твое навсегда!
Не стану искать обратных путей,
нет, не раскаюсь, любя —
с болями, радостями, в слезах,
Жизнь, принимаю тебя!
С болями, радостями, в слезах —
последним желаньем клянусь:
Я еще, граждане, посмеюсь,
страшно еще посмеюсь!
Полуистлевшие расскажут фото
О наших лицах, смуглых и суровых.
Пластинки, уцелевшие от бомб,
Заговорят глухими голосами,
Отличными от наших голосов,
И рыжие газетные столбцы
Откроют наспех деланные сводки.
В глубокодумье мемуаров сыщут
Крупицы наших мыслей и страданий.
Из строк возьмут тяжелые слова,
Рожденные в затишии боев,
И, верно, будут удивляться, как
Могли мы думать о траве и небе.
Но никогда сердцами не поймут
Ни нашей скорби по убитым, ни
Молчания умерших городов,
Еще дымящихся… Ни неуемной,
Как голод, ненависти… И ни той
Бесовской гордости, что нам одним
Дано и выстрадать и победить.
1940
На привалах молчим. И отогреваем шинели
на холодных кострах. И выпрашиваем: “Починай”.
Хрипловатый басок выводит: “Ой, хмелю мiй, хмелю”, —
а другой, перебивши: “Ой, їхав козак за Дунай”.
Нас учили не верить ни в черта и ни в романтику.
Кровью платят за кровь. И кровью смывается кровь.
И уже позабыты теплые руки матери.
Только изредка вспомнятся теплые руки матери,
первозданная тишь да скрипение флюгеров.
Это в песне поется: “Краще було б не любити”.
Мы ж забыли, когда целовали в последний раз.
Топчем мерзлую землю и к топям идем необжитым.
Чем нас встретит весна и ветрами какими обдаст?
Будут взрывы дождей, будут ливни, и по-над озерами,
по-над холодом рек финское солнце взойдет.
Мы исходим Суоми по топям и по косогорам,
от реки до реки, по равнинам, и вплавь, и вброд.
И тогда мы вернемся. Мы еще повернем издалека.
Мы еще позабудем сполохи батарей.
Їхав хлопець за Буг. Переїхав та Паленiокi.
Ох i дальняя путь! А заїхав, козаче, за Рейн.
1940
Вселенные рождаются и канут
в небытие… Но ты вечна,
привычка умниц подымать стаканы
и не скулить в глухие времена.
Пускай к двенадцати друзья сойдутся…
Как прадеды, мы пиршество начнем
без председателя и резолюций,
но с виночерпием и неплохим вином.
Мы пьем, друзья!
Не с тем ли, не затем ли,
что в нашем сердце, вашем и моем,
есть мужество, чтоб постоять
за землю,
где мы родились и где мы умрем…
31 декабря 1940 года
Я говорю, быть может, скоро
мы все погибнем, тамада,
и пепелищем станет город,
где мы родились, тамада,
опустится старинный ворон
на Золотые ворота…
И говорю: когда беда
близка, с любимыми не спорят,
к любимым рвутся, тамада,
как рвется из консерваторий
рев струн и меди, тамада.
Приветствую тебя, страда!
Плоты стучат и воздух горек,
но что из этого? Который
мы тост подымем, тамада?
За что мы выпьем, тамада?
За солнцем взятые просторы
взахлеб грохочущей весны,
за медленный закат над морем,
за сладкие, как в детстве, сны,
за зеленя, за ливень спорый,
летящий наискось в весну,
за тихие степные зори,
за то, что горе — не беда,
за то, что мы еще поспорим,
я говорю: еще поспорим,
кому подохнуть, тамада…
Май 1941 года
