Грыцько Кернеренко — один из первых представителей «украинско-еврейской литературной традиции». Грыцько Кернеренко (который на самом деле был Гирш Кернер) происходил из богатой еврейской семьи, контролировавшей в Гуляйполе (город недалеко от Запорожья) сразу несколько отраслей экономики. Его знали как одинокого еврейского украинофила, чужого и в среде богатых евреев, и в среде русифицированных украинских интеллигентов.
В родном Гуляйполе Кернер занимался любительским театром, существовавшим при заводе сельскохозяйственных орудий торгового дома «Борис Кернер и сыновья»; в нем в молодые годы играл Нестор Махно.
Жена Гирша Кернера Ревекка занималась благотворительностью, была основательницей и покровительницей женской еврейской школы в Гуляйполе; во время Первой мировой войны помогала местному лазарету и еврейским семьям, мужчины которых погибли на войне.
У Гирша и Ревекки было трое сыновей — двойня Яков и Виктор 1897 года рождения, и Эмиль, родившийся в 1899-м.
Кернеренко воспевал (чаще оплакивал) свою любовь к Украине, которую он изображал как землю обетованную, и склонялся перед Шевченко как перед украинским мессией. Имея блестящее образование, полученное как в России, так и за рубежом, он писал стихи, рассказы, пьесы на украинском языке тогда, когда это, мягко говоря, не приветствовалось. Переводил на украинский Шолом-Алейхема, Фруга, Надсона, Гейне, Пушкина. Издал пять книг, включая четыре сборника поэзии.
А еще он успел сыграть весьма значительную роль в истории анархистского движения — именно у него Нестором Махно были экспроприированы средства, на которые напечатали чуть ли не первые информационные листки махновцев. (С Махно при этом Кернер оставался в хороших отношениях даже после эмиграции обоих).
Умер Гирш Кернер в своей парижской квартире в ноябре 1941-го. Сыновья были депортированы, войну пережила только супруга Кернера, Ревекка. Могилы Гирша и Ревекки не сохранились.
Прощай, Украйна, не кори —
Я сам себя неволю.
Я б душу отдал за тебя,
И эту злую долю.
Но нет, я пасынок тебе
И это твердо знаю.
Среди родных детей твоих
Я не живу — страдаю.
Не в силах я перенести
Глумлений тех сверх меры,
За то, что средь твоих детей
Иной держусь я веры.
Украйна, родина моя,
Тебя люблю упрямо:
Хоть ты и мачеха, а все ж,
Все ж для меня ты — мама!
Я дома, я снова в степях Украины,
И в бор этот темный я снова вошел,
Такой же он шумный, зеленый, старинный.
Здесь я свои лучшие годы провел.
Тогда моя радость границ не имела,
Я счастья слезами стихи обливал
И пел вдохновенно, и жил тогда смело,
И горького горя еще не знавал.
И радостны были те первые слезы,
Они по щекам жемчугами текли.
Те слезы — то были свежайшие розы:
Так больше они никогда не цвели!
Бывало, заплачу, и легче на сердце
И песня польется, и радостны дни.
Но нет уж тех слез, не успел оглядеться —
Росою под солнцем иссохли они.
Я пел в этих рощах про счастье и радость,
Понятное дело, горячая кровь.
И все что я видел, веселым казалось,
Я был молодым и так верил в любовь…
Мечталось… Как жаль, что уже не бывает
Тех дум вдохновенных, тех праведных слез.
И сердце в печали опять замирает:
Где счастье, что мне испытать довелось?
И вновь я приехал, моя Украина,
Вернулся на землю святую твою;
Прими меня, мамо, беспутного сына,
И песню свою я тебе пропою!
Здесь многим поэтам привольно поется,
У каждого песня своя,
Но вряд ли средь всех этих песен найдется
Прекрасней, чем песня твоя.
Она, словно ангел, внезапно взлетает,
Правдива, как сердце твое,
И в самую душу она проникает
Всем тем, кто услышит ее!
Кто сердцем усталым в грязи прозябает,
Надежда кому не видна,
Кто Бога оставил и веры не знает,
В том дух поднимает она.
И грешнику силы та песня приносит
Грехи свои разом избыть,
И снова Единого Бога он просит
Дать сил, чтобы верить, любить…
Врачей и лекарств твоя песня вернее
Поможет и жить и дышать,
С той песней любить начинают злодеи,
И падшая вспыхнет душа.
Так пой же для братьев, орел мой неспящий,
Молись за друзей, за народ:
Мы знаем — мессия придет настоящий,
Не скоро, но все же придет.
Взлетай же, орел мой,
С пронзительной песней,
Скорбя, ненавидя, любя!..
Еще ты для братьев своих неизвестен,
Но вскоре узнают тебя!
И кто б поверить смог, что там ни говори,
Что панский род свой гонор позабудет
И что паны отныне выйдут в шинкари,
И что вельможный пан сдирать проценты будет!
Пропили все, что было, все добро!
Кредит открыли им, пришли на помощь банки…
Все зря: спустили земли, серебро,
Фарфор, хрусталь, все до последней склянки.
И не простых кровей — ведь все-таки паны,
Не то, что те жиды — всемирные бедняжки;
Все чистенько у них, с лампасами штаны,
На куртках галуны блестящие, и пряжки.
Нет, не годится чистой крови пропадать,
А жид сидит в шинке и деньги загребает…
Решили у жидов шинкарство отобрать,
Отдать панам — они пусть заправляют!
Они там сами правят, или пьют,
До них нам дела нет, пусть времечко покажет…
Но водку больше там жиды не продают,
И на жида «шинкарь» никто уже не скажет!
