Арон Копштейн

1

‍

Падает тень бомбовоза на черную землю крестом.

Всадники скачут. Пыль пролетает степная.

‍

2

‍

У самого Черного моря раскрылся город Херсон —

Детство мое, улица Насыпная.

Что я запомнил? Серую воду Днепра,

Взрывы снарядов, плач сумасшедшей старухи.

Кровь на прибрежном песке, хриплые крики «ура»,

Сырость подвала, матери теплые руки.

Над городом хмурым сбираются тучи и гром.

На расстояньи годов кажутся тучи стальными.

Так начинается память о детстве моем:

Тяжко топочут солдаты. Дети бегут за ними.

Так начинается память о детстве моем.

‍

Глупое сердце мое сжимается острой бедой.

Остроконечная каска, штык за плечом,

Фляга, налитая нашей днепровской водой.

Как тяжело восходить раненой алой заре!

Звезды на штык напоролись, в небе снарядная копоть.

Стража на Рейне, зачем ты стоишь на Днепре?

Стража на Рейне… Тучи. Ветер. И топот.

‍

3

‍

И вот в приднепровский город приходят красноармейцы.

Наши простые ребята в порванных сапогах.

И нам показалось — солнцу скажешь: «засмейся!»,

И ляжет улыбка на наших сыпучих песках.

Красноармейцы ушли. С ними пошел мой брат.

Товарищи провожали, мама желала счастья.

Красноармеец Копштейн не возратился назад.

(Что ж, я недаром служил на Дальнем Востоке в мехчасти).

Яков, мой брат, ты в Варшавском уезде зарыт,

В польской земле, в неоплаканной братской могиле.

Яков, мой брат, твое тихое имя звенит

В сердце моем, в поступи нашей и силе.

Ты лежал не в гробу, ты без гроба лежал на земле,

На зеленой земле ты лежал и как будто смотрел в облака.

Вот я вырос, и детство мое кажется в пасмурной мгле.

Но тебя я забыть не могу, и печаль моя высока…

‍

Я присягаю тебе, Яков, убитый мой брат,

Сердцем моим и стихом, пушкой моей и мотором,

Что никогда не пройдёт немецкий солдат

Над нашей рекой, по нашим горячим просторам.

Я присягаю тебе, Яков, убитый мой брат.

‍

Мне снилось детство — мой печальный дом,

Колючий куст, заглохший водоем.

Мне снилась родина.

И тиф сыпной

Шел по Волохинской и Насыпной.

Мне долго снилась горькая вода.

Солдаты пели:

«Горе — не беда».

И шли по улице.

И версты шли.

Тяжелые. Покорные. В пыли.

Я помню эту улицу.

По ней

Вели усталых, выцветших коней.

Мне снились заморозки на заре

И полночь, душная, как лазарет.

Еще я видел желтые листы.

И ты мне снилась. Ты мне снилась. Ты.

Всю ночь чадили свечи, и всю ночь

Тебе хотел я чем-нибудь помочь.

Но ты спала, подушку обхватив,

И жег тебя горячкой черный тиф.

Как я забуду этот бред и зной,

Немецких офицеров за стеной.

Был вечер. Ночь. И умирала мать.

Зачем я должен детство вспоминать?

Казалось мне, что я попал

В страну, где нет мечтаний,

Где под тяжелыми колесами раздавлена, 

Где едкими дымами обескровлена,

Где по подвалам с мокрицами выпита

Невзрачная юность моя.

Я молод был в той стране.

Мои глаза

Запали,

Волосы как прутья

Торчали вверх.

Острые ключицы,

Казалось, прокалывали кожу.

Я бродил

По улицам, как утро, освещенным.

Глаза, оголодав, текли в витрины.

Из них меня колбасы домогались,

Чтоб я их съел.

Ползли ко мне ветчины,

Но их никак не пропускала

Преграда толстая хрустального окна.

‍

В моем кармане тоненький был томик.

Поэт описывал любви утехи,

Что в сердце у него есть дивный столик,

За ним, на драгоценных табуретах

Играют дамы в шёлковые карты,

И Клара карты все поэта бьет.

С боязнью тонкую держал я книжку,

Ведь ей лишь чудом удалось спастись

От пламени костра. В стране той странной

Сжигали книги, книги и картины —

В картине сна дурного моего…

‍

Я шел по улицам. Шли господа,

На вид мои ровесники. В мундирах

Коричневых, осенней цвета грязи,

Когда из черноты подвала выйдешь

И смотришь на остатки старых луж

Под солнцем запада, под мертвым солнцем.

Я продавал коричневым ребятам

Пакетики для грубых наслаждений.

Они презрительно швыряли пфенниг

И шли, поскрипывая сапогами.

А потихоньку, так, вполглаза, чтобы

Никто не уследил, никто не видел,

Я открывал заветный томик Гейне,

Читал о душном мире, о любви.

И мне, и мне весной любить хотелось,

И я хотел найти такую Клару,

Пусть выиграет у меня. Но нет,

Нет никого, и не бывало, нет.

Я шел домой. Там в комнате моей

Не выключался свет.

Ступеней двадцать

Вниз, и пройти пещерой коридора,

И попадаешь в комнату мою.

Была весна.

Неправда.

Никакой

Весны.

Поскольку под землей всегда лишь тучи,

Поскольку под землей исчезло время,

И ничего не будет, только мрак.

Заплесневелый тонкий ломтик хлеба,

Намазанного серым маргарином,

И кружка ржавой жёлтенькой воды –

Вот достояние мое. И томик Гейне.  

‍

Когда я поднимался, снова тучи

Вокруг меня клубились. Магазины,

Сияя, преграждали путь. И пламя

Костров на улице. Толстяк-студент кричал:

«Во славу нации!». А все молчали.

Мечтали в той стране в оковах, в тюрьмах,

В концлагерях. Тогда-то бывший грузчик,

Вождь, коммунист, товарищ Тельман

Ходил 

По камере, 

Мечтая.

‍

И не только.

Там ткали саван и в него вплетали

Проклятье. И мечты осуществляли.

А я не знал, куда бы мне податься.

И я пошел к реке.

Там на мосту 

Гуляли пары, музыка играла,

Смеялись женщины, и плыл туман

‍

Веснушчатый и рыжий полицейский

Прогнал меня. И я пошел под мост,

Где почивали старики и дети,

Тревожно всхлипывая в полусне

И пфенниги держа под самым сердцем.

Упал я в воду. А потом поплыл.

Разбухнув, по реке сплавлялись трупы,

И я ушел под воду. На мосту

Гуляли пары, музыка играла.

‍

Потом я пробудился. Здесь. У нас.

В своей стране. Любимой. Светловзорой.

Баркасы плыли в яркосинем море,

И месяц тихо на рассвете гас.

Чабан на берегу отару пас.

Шли женщины. На смену шли дозоры.

И я сказал:

— Я отомщу за вас,

Товарищи, те, с кем я видел горе,

Хотя б во сне! 

Гремят шаги истории.

Живут большевики. Настанет час.

‍

И я сказал: «Спасибо! Я живу,

Встаю с утра на светлую траву».

Я говорю, что отомщу за вас.

Жива компартия. Настанет час.

Здесь в Приморье стоят наши танки

Все здесь наше — рассвет и закат.

Недалеко от озера Ханка

Украинские песни звучат 

Подбираю к словечку я слово.

Эту песню заслышав едва,

Все твержу я урывками снова 

Давних песен родные слова.

Среди сопок Приморского края

Мысль сложилась, проста и  ясна:

Что отчизну я помню, и знаю,

Что она у меня лишь одна!

Та земля, на которой родился,

Та, где Днепр и журчанье ручьев,

Где я речи родной научился

И вовек не забуду ее.

Тем и рос, любопытный, кудрявый,

Там, где в детстве, в далеком краю

На Волохинской улице травы

Мне стелили дорожку свою;

Где река Кошевая — в затонах

На рассвете я рыбу удил;

Степь широкую в гривах зеленых

Я на целую жизнь полюбил.

‍

А смогу ли сюда воротиться?

Грянет битва, и выпадет срок,

Шлему танковому покатиться

На чужой, на холодный песок.

Или здесь в гаоляне манчжурском

Упаду и сквозь тающий дым,

Мне припомнится в проблеске тусклом,

Что на свете я не был чужим.

Нет, не надобно большей мне славы,

Только б память мою сберегли

На Волохинской улице травы

И валы над Лиманом вдали.

‍

1939

Январь унес отца. Гробовщики

Засели с вечера, свидетели тоски,

Без каганца, до утра, лишь луны

Сиянием едва освещены.

Кривая створка старого окна

То светом озарялась, то темнела.

Отец лежал. Желтела седина,

Лохматилась. Конями ночь летела

Запененными, в тучах. А потом

Глотал я воду жадным черным ртом.

‍

… И в яму опустили. Десять рук,

Пять черепов и восемь ног. Калека

Туда же. Тишина легла вокруг,

Напряжена и широка от века.

На кладбище в могиле десять рук…

Неслабые мои возмите руки,

Берите все — слова, картины, звуки

Я все-таки, я все же не умру.

Январь унес отца. Я не найду

Могилы. Может, в августе приеду. 

А сердце, торопясь, бежит по следу

Рассвета в старом яблонном саду.

Нет, не умру, хоть силу из руки

Возьми, зрачки сомкни, прерви дыханье, 

Не трогайте меня, гробовщики,

И не скрипи, телега, на прощанье

Так, что мертвец почувствует: конец.

‍

Давным-давно уже ушел отец.