Что именно сподвигло уроженца села Полонное Каменец-Подольской области Либера Рабиновича вместо еврейского языка для самореализации выбрать украинский (или русский, что было бы объяснимо), точно неизвестно. При этом значительная часть его наследия (а публиковался он в периодике в 1920–1930-е много) посвящена будням и праздникам еврейских колонистов. Сам он какое-то время жил в легендарной земледельческой колонии Сейдеминуха («поле отдыха», иврит с идишистской фонетикой), Херсоне, Кривом Роге, Харькове. Образование — неоконченное высшее.
Упорство молодого колониста вызывает уважение: из номера в номер на последней странице один влиятельный украинский журнал публиковал список произведений с именами авторов, которые к публикации «приняты быть не могут» — имя Либера Рабиновича встречается в этом разделе регулярно в течение многих месяцев. Первые публикации стихотворений Рабиновича появляются в 1926 году, исчезает его имя со страниц украинских газет и журналов после 1932-го. За этот период он успел напечатать порядка трех десятков стихотворений и поэм, хотя сборника так и не удостоился.
Ввел имя забытого поэта в оборот Юрий Винничук, составитель антологии «Невідоме розстріляне відродження», в 2016 году. Но наиболее интересные («еврейские») тексты Рабиновича в антологию не вошли.
23 апреля 1938 года корректора Харьковской типографской фабрики, поэта Либера Рабиновича арестовали. 11 мая тройка заслушала доклад по его делу.
«Обвиняется в том, что являлся членом антисоветской сионистско-шпионской организации.
Знал, что контрреволюционная организация ставит своей задачей насильственное свержение Советской власти.
Дал согласие вовлекать новых лиц в организацию. Лично завербовал одного человека.
Проводил антисоветскую националистическую пропаганду, дискредитируя мероприятия партии и Советской власти.
Протаскивал националистическую контрабанду в журналах. Писал антисоветские клеветнические стихи, которые распространял среди населения».
Постановили: Рабиновича Либера Хаимовича РАССТРЕЛЯТЬ. Лично принадлежащее ему имущество — конфисковать.
05.06.1938 приговор привели в исполнение.
Где степей ковыльных
Раздавался шелест,
Вырастает ныне
Коллектив колоний.
Слышишь, там вон, слышишь —
Нет, не ржут там кони.
Голос тот могучий —
Не воловий голос.
Тишину тревожат
Трактора повсюду.
Слышу в слове «трактор»
Музыку победы.
Целиной он едет,
Поднимает залежь.
За рулем спокойный
Шая бородатый,
Что в местечке ставил
На старье заплаты.
Сколько лет мечтал он
О крестьянской доле!
Верил: час настанет,
Дружно выйдем в поле.
Где-то там, в местечке
Лоскуточек неба
Выглядит уныло,
Как лицо у ребе.
Улочки кривые,
Ржавые домишки.
Если глянуть сверху,
Стыд терзает сердце.
Проклинал все Шая.
«Все ж, надейся, Шая,
Не теряй надежды,
Коль душа живая».
Так себе всегда он
Говорил тихонько,
Кулаком с укором
Угрожая небу.
Дни летят как кони,
Мчат напропалую.
Наконец увидел
Шая даль степную.
И тремя плугами
Шая режет поле.
Вкусно пахнет, пахнет
Синий дым автола.
Синий дым разносит
Ветер полем длинным,
Желтые вздыхают
Цветы по долинам.
Солнце улыбнулось
Всем лицом лучистым.
Шая трактор водит.
Шая — трактористом.
Дремлют сосны под Полонным,
Бакунёвка спит моя…
Этих мест забытых лоно
Скоро вновь увижу я.
Сердцу милые долины,
Скоро вас увижу вновь!..
Ели темные Волыни,
Разлучились мы давно!
Знаю, встретишь ты приветно
Обернешь голубизной!
Вот и завязи на ветках
Наливаются с весной…
Еду… только не застану
Ни одной души родной
И меня не встретит мама:
Спит в могиле… мир чужой.
Где родные? Брат, погибший
Далеко, в Галичине…
Никого, и я здесь лишний…
Лишь портреты на стене.
Знаю… Все же, прочь вы, думы
С неприкаянной мечтой.
Сердца горестные струны,
Не звените вы с тоской!..
Расстилайся, путь-дорога,
Уноси в родную даль,
Отгони мою тревогу,
Несказанную печаль!
При дороге, где гуляют бури,
Ветры в трубах завывают звонко,
Под снегами в серебре, понурясь,
Прячется убогая хатенка.
На кого надеяться? На сына.
Вдовая совсем слепая Хана…
Только ветер ей словцо прокинет
Только вьюга ей в глаза заглянет…
— Где ж он? Где же? Почему не едет?
Все вернулись, он один замедлил.
— Скоро, скоро, — говорят соседи, —
Привезет его на дрожках старый Мендель.
Ждет вдова в своей хатенке низкой.
Если стукнет дверь, она услышит.
Всюду грусть. И тишина. Лишь с визгом
По полу перебегают мыши.
Вот одна сидит она, тоскуя,
Лютый холод проникает в щелки;
Паморозь по стенам, потолку и
Окна в серебре, в прозрачном шелке…
Мчат минуты, словно к югу птицы,
Взвоет ветер, и опять ни звука.
Тишина. А день все длится, длится.
Ждет. Тихонько растирает руку.
Целый день сидит она у печки,
(На коленях греется и киска),
Целый день сухие губы шепчут:
«Ох, верни, ребойно-шлоймон, Ицыка».
«Боже, ты пугаешь меня, боже,
Ну, пугай, тебя я не обижу.
Я уже на мертвеца похожа,
Солнца твоего почти не вижу.
Чем против тебя я согрешила
И за что меня караешь, боже?
Убежала прочь былая сила,
Кто же мне, слепой, теперь поможет?
Дни мои идут — за лихом лихо.
Счастья я не знаю, вечно в хвори,
Вот лежу одна, печально, тихо,
Молча горькое терплю я горе…
Об одном прошу, небесный отче,
Об одном молю тебя едино,
Об одном я выплакала очи:
Сына, боже, ох, верни мне сына».
Хана знай ведет беседу с богом,
Кажется, ее он понимает.
Нет, там ветер бьется о дорогу,
Это вьюга в окна ударяет.
Грянет буря, и рванется Хана,
К двери подберется еле-еле.
И в глазах незрячих радость Ханы,
Мертвые, как будто просветлели.
Настежь распахнула… только тени,
Только холод в хату задувает,
Только снежных змей переплетенье,
Только вьюга плачет-завывает.
Вновь она садится возле печки.
Молится, ни слова не меняя.
«Ой, ребойно-шлойлом», — губы шепчут,
Слезы катятся горячими камнями.
Сумерки. Приходит тихий вечер.
В окнах темень, но еще не поздно.
Смолкла буря. Замирает ветер.
Вот уже и замигали звезды.
Сонно в хате горестной вдовицы.
Смерть в глазах, и сердце боль сжимает.
Хана, так и не дождавшись Ицы,
Утомясь от мыслей, засыпает.
Спит вдова. А с нею дремлют слезы.
Вдруг раздался скрип промерзшей двери.
Кто-то в дом вошел, дымясь с мороза,
То пришла с работы Двойра-Дверя.
Тихо… Дверя лампу зажигает.
(Мама спит. Бог знает, что ей снится).
Котелок из печки вынимает
И одна за свой обед садится…
Сном глубоким вся объята хата,
А у Двойры ноги вдруг ослабли.
Плачет и сквозь слезы видит брата,
Соколовцами зарубленного в Звягле.
Сомненьям, колебаньям места нет!
Мы на вчерашнее не обернемся горе…
Волнами ходит здесь пшеницы море
И вдаль зовет дорогами побед.
Где ветер гонит за волной волну,
Где зарастали ковылем просторы,
Там тракторист теперь гарцует споро
И трактором взрыхляет целину.
И песня слышится… и поле колосится.
Подпой же этой песне, колонист,
Твой трактор неуемен и речист…
Пусть черной бурей горизонт грозится.
Ты равный среди всех, в большой семье людей
Зовешься гордо: землероб-еврей.
Где волны серебро извилин свили,
Где вербы зачарованно застыли,
Под старой вербой там лежит в могиле
Мама моя.
Мыслями я возвращаюсь упрямо
Туда, где надгробьем отмечена яма,
Чтобы проведать покойную маму
День ото дня.
Сказку сплетают волны уныло,
Все здесь мертво, но и мертвое мило,
Старая верба и эта могила,
Нежная мама моя.
Украина… Даль степная,
черноземы до небес.
Тополя их обдувают
опоясывает лес.
Степь да степь… как на ладони,
небо — синяя гора,
бойко мчатся степью кони —
гром копыт и конский храп.
Еду. И на сердце радость,
музыка со всех сторон…
слышен звонкий гимн Днепра здесь…
Это сказка или сон?
Кар-кар — каркают вороны,
митингуют: степь — сельстрой,
и целуется влюбленно
с ветром горизонт степной.
А вокруг колоний жнива,
шум работ летит с полей…
Балагула, ну-ка, живо
погоняй своих коней!
На закате степь холонет,
небо тонет в синей мгле…
Тпру! И разом встали кони,
тпру! — и воз прирос к земле.
Солнце село, день сомлел.
И без края даль степная,
черноземы до небес.
Тополя их обдувают
опоясывает лес.
Степь! Как же радостно играет
На солнце яркий твой покров,
И душу счастьем овевает
Дыхание твоих ветров.
Земля! В работе и усердстве
Зовет нас окликом своим.
Не увядать порывам сердца —
Мы их в полях разбередим.
Ушедших дней сплошное горе
Растает в памяти моей…
Греми же, трактор, на просторе,
Круши века, рычи бодрей!
Пойду я светлыми путями,
Как прадеды прошли по ним,
Над обновленными кругами
Зелено-золотых равнин.
Вновь песни милые услышу,
Напев родной гремит, звенит:
На черноземных нивах пышных
Поют Эсфирь и Шуламит.
Не по субботам в синагогу
Пойдет теперешний еврей —
На златорунную дорогу
Его выводит зов степей.
Туда не тору понесу я,
Не темный список давних дел,
А силу буйную, живую,
Огонь, что в прадедах горел.
Ушедших дней сплошное горе
В ногах валяется без сил.
Греми же, трактор, на просторе,
Века, как ты, я победил!
